Размышляет протоиерей Андрей Кордочкин

Каждый год во всех православных храмах читают Великий покаянный канон Андрея Критского. Снова и снова на протяжении первых четырех дней Великого поста христиане погружаются в этот трагический текст, наполненный описаниями ужасов греха и плачем о нем. В чем особенность и неповторимость этого канона, почему в нем так много ветхозаветных сюжетов и для чего нужно выстаивать эти длинные богослужения первых великопостных дней размышляет настоятель храма святой равноапостольной Марии Магдалины в Мадриде, выпускник богословского факультета Оксфордского университета протоиерей Андрей Кордочкин. 

Радость и печаль одновременно: это возможно?

— Казалось бы, покаянное чувство — неотъемлемая черта любого православного богослужения, отсюда и молитвы к Богу о помиловании. Что принципиально новое вносит в него канон Андрея Критского?

— Нужно чаще напоминать себе и другим, что христианство — это благая весть, а не плохие новости об испорченности нашего духовного состояния. Хотя стоит признать, минор у нас в сегодняшней богослужебной практике зачастую звучит громче, чем мажор: мы отчего-то более сосредоточены на своих грехах, чем на радости, которую принес нам Христос.

Так, например, самая радостная, торжественная молитва — Евхаристический канон, — в которой от лица всей общины звучат слова «нас на небо возвел еси и Царство Твое даровал еси будущее», самой общине не слышны, так как тихо читаются священником в алтаре. Таким образом, большая часть прихожан, которые никогда эту молитву не слышали, просто не могут сознательно в ней участвовать.

В то же время, человек, познающий милость Божию и через нее достоинство своего неоскверненного естества, с болью воспринимает свою нынешнюю ограниченность и греховность.

Преподобный Иоанн Лествичник, посвящая седьмую главу «Лествицы» «радостнотворному плачу», пишет: «Плач и печаль заключают в себе радость и веселие, как мед заключается в соте … Кто облекся в блаженный, благодатный плач, как в брачную одежду, тот познал духовный смех души».

Канон Андрея Критского — не только откровение о падении человека, но и напоминание о его достоинстве и красоте. Именно в отпадении от первозданного образа, в ниспадении с высоты и заключается трагедия человека. И мы плачем об утраченной «первой одежде», но надеемся на исцеление: «Калу примесихся, окаянный, умом, омый мя, Владыко, банею моих слез, молю Тя, плоти моея одежду убелив яко снег» (пер.: Загрязнил я, несчастный, свой ум, но омой меня, Владыко, в купели слез моих, молю Тебя, и убели, как снег, одежду плоти моей).

— А разве возможно совместить радость и печаль?

— Ответ на этот вопрос содержится в высказывании египетского пустынника аввы Алония: «Если человек не положит в сердце своем, что кроме его одного и Бога никого нет другого в мире, то не возможет обрести спокойствия в душе своей».

Мы, конечно, — теоретически – знаем, что немощны, но слишком велико бывает искушение спрятать свою гордость за гордостью коллективной: «мы — русские», «мы — православные». Канон Андрея Критского выбивает у человека эту подпорку и оставляет с Богом один на один.

И это не единственная подпорка, которую выбивает канон. Я вспоминал о нем, когда мы с приходом совершали паломничество в Константинополь (Стамбул).

Дело в том, что в последней песне канона повторяется молитва: «Град Твой сохраняй, Богородительнице Пречистая, в Тебе бо сей верно царствуяй, в Тебе и утверждается, и Тобою побеждаяй, побеждает всякое искушение, и пленяет ратники, и проходит послушание» (пер.: «Сохраняй град Свой, Пречистая Богородительница. Под Твоею защитою он царствует с верою, и от Тебя получает крепость, и при Твоем содействии неотразимо побеждает всякое бедствие, берет в плен врагов и держит их в подчинении»). Преподобному Андрею не было нужды называть его, в Византии всем было понятно, о каком Городе идет речь.

Жители Константинополя многое повидали за свою историю — землетрясения, осады, нашествие крестоносцев — но, по всей видимости, никогда не верили, что город исчезнет и его заселит чужой народ. В этом смысле канон — это еще и прививка от самонадеянности и легкомыслия.

Четыре раза по сорок минут одиночества

— Когда Вы читаете канон, возникают ли у Вас какие-то особые, только с этим текстом связанные мысли или переживания?

— Это очень глубокий, многослойный текст. Я читаю его в храме уже 15 лет, и каждый раз для меня открываются новые грани. Однажды я обратил внимание на призыв следовать за Моисеем в пустыню. Пустыня — это образ и испытания, и места встречи. Но чтобы в ней оказаться, не нужно ехать в Египет или Палестину. Эта пустыня внутри нас. Ксения Петербургская всю жизнь прожила в большом городе, где — как это ни парадоксально — прятаться от людей легче, чем в пустыне. И обращаясь к ней, мы говорим: «В суете града великого аки пустынница жила еси».

Образ пустыни возникает и в житии преподобной Марии Египетской, которую мы призываем на чтении канона и житие которой читается вместе с ним в среду пятой недели Великого поста. Мария Египетская помогает понять, что происходит с нами перед лицом искушения. Обычно, когда мы произносим слово «искушение», то имеем в виду какие-то внешние обстоятельства или даже конкретных людей, которые, как нам кажется, могут подтолкнуть нас ко злу. Житие Марии Египетской показывает, что это обман.

Диавол искушает человека тем, что в нем уже есть, — его воспоминаниями, наклонностями, привычками. Именно поэтому подвиг одиночества в православной традиции — самый сложный. В этом смысле канон Андрея Критского — школа мужества. Это четыре раза по сорок минут одиночества — без каких бы то ни было оправданий и извинений.

— А почему именно этот канон читается на первой неделе Великого поста и почему его назвали Великим?

— Синаксарь (сборник текстов святых отцов и некоторых церковных преданий, по уставу предназначенных для чтения на утрени. — Прим. ред.), читаемый в среду пятой недели поста, так отвечает на этот вопрос: «Можно сказать, что канон сей называют Великим по самим [заключенным в нем] мыслям и воспоминаниям своим, ибо плодовит создатель его, прекрасно их сочетавший. И потому еще Великим именуется, что сравнительно с другими канонами, содержащими по тридцать или немногим более тропарей, сей достигает двухсот пятидесяти, и каждый из них неизреченную сладость источает».

А протоиерей Александр Шмеман писал, что Канон — это «тот исходный “тон”, которым определяется вся великопостная “мелодия”».

— Но почему в каноне так много ссылок на Ветхий Завет? Отчего преподобный Андрей так пристально всматривался в дела, казалось бы, давно минувших дней?

— Одна из наиболее ощутимых трагедий любого человека заключается в том, что другой человек — будь то ближний, друг, приятель, случайный прохожий — стал для него «чужим». Первое следствие грехопадения — это отчуждение. «Разве я сторож брату своему?» – отвечает Каин Богу, убив Авеля. И канон — шаг к преодолению этого отчуждения.

Здесь, как мне кажется, уместно вспомнить слова из проповеди знаменитого английского поэта и богослова Джона Донна (1572–1631): «Нет человека, который был бы как остров, сам по себе, каждый человек есть часть материка, часть суши; и если волной снесёт в море береговой утёс, меньше станет Европа, и так же, если смоет край мыса или разрушит замок твой или друга твоего; смерть каждого человека умаляет и меня, ибо я един со всем человечеством, а потому не спрашивай, по ком звонит колокол: он звонит по тебе». Вот и слова канона подобны звучанию этого колокола.

А история Ветхого Завета в конечном счете — это история ожидания. Как на иконе «Сошествие во ад», где бесчисленное множество людей обращены к Тому, кто выведет их на свободу. Но, не почувствовав себя ветхим Адамом, человек не сможет ощутить свое родство со Христом — Новым Адамом, и вся священная история будет для него лишь рассказом о каких-то людях, которые не имеют к нему никакого отношения. «Знать, надо вымокнуть до нитки, знать, надо горюшка хлебнуть, чтоб к заколоченной калитке с надеждой руки протянуть», пел Булат Окуджава 

Зачем нам это «утомительное стояние»?

Isaac D

— Бывает, люди удивляются: текст огромен, при этом кажется, что в нем циркулирует одна и та же мысль — зачем же нужно на протяжении многих часов выслушивать его в церкви?

— Мне кажется, дело не в особенностях канона как такового. Просто у современного человека другой формат восприятия информации. У святителя Иоанна Златоуста были прекрасные проповеди, но воспринимать их на слух сегодня сложно.

Кроме того, мы же ведь все время в «вацапе» и «месенджере», нас напрягает «многабукаф», мы считываем информацию, как кассир со штрих-кода. Занимаясь одним делом, мы уже думаем о том, какое дело будет следующим. Я это осознал недавно, во время шестичасового всенощного бдения в одном из афонских монастырей. Шесть часов — это тяжело, если думать, что богослужение отвлекает тебя от какого-то другого занятия. Но когда никакого другого занятия нет, ты учишься быть здесь и сейчас, хотя это не всегда комфортно.

А еще мне вспоминается фраза Энди Уорхола: «Repeating the subject chаnges the subject» (повторение одного и того же предмета меняет сам предмет). Андрей Критский был не глупее Уорхола. Без настойчивого повторения, без навыка не отвлекаться погружение на глубину просто невозможно.

— Возникали ли у Вас какие-то ассоциации — литературные, поэтические или музыкальные — с текстом Великого канона?

— В свое время, меня поразило сходство ритма и стиля канона Андрея Критского и высказываний Будды Шакьямуни. И тот, и другой текст постоянно возвращаются к одной и той же теме. Как волна, которую прибивает к берегу одну за другой, звучит тема смерти:

«Взгляни на сей изукрашенный образ, на тело, полное изъянов, составленное из частей, болезненное, исполненное многих мыслей, в которых нет ни определенности, ни постоянства.

Изношено это тело, гнездо болезней, бренное; эта гнилостная груда разлагается, ибо жизнь имеет концом — смерть.

Как увядший лист, ты теперь, и посланцы Ямы (повелителя царства смерти. — Прим. ред.) пришли за тобой. И ты стоишь у порога смерти, и у тебя нет даже запаса на дорогу.

Сотвори себе остров, борись энергично, будь мудрым. Очищенный от скверны, безупречный, ты достигнешь небесного царства благородных».

И в том, и другом случае мысль о смерти — это призыв к пробуждению, к тому, чтобы наполнить свою жизнь смыслом. Не только мы сами нуждаемся в нем, но и сам Господь желает, чтобы мы были рядом с Ним и бодрствовали с Ним (Мф 26:38).

Совсем неслучайно то, что смысловой аккорд Великого канона заключен в этих словах: «Душе моя, душе моя, восстани, что спиши?»

Разумеется, речь здесь идет совсем не о похожести христианства и буддизма – пути, которые они предлагают человеку, радикально различаются. И важно подчеркнуть, что пробуждение от того самого «сна» в буддизме и христианстве мыслится совершенно по-разному. Я, конечно, не специалист, но, не согрешая против истины, могу заметить, что в буддизме это пробуждение связано с растворением «я», нашей личности. То есть, грубо говоря, я проснулся тогда, когда просыпаться уже некому. В христианстве же личность никуда не исчезает, напротив — вся жизнь человека осмысляется как поиск настоящего себя.

Однажды я говорил с одним подростком, и он сказал мне: бывает, что я говорю или делаю что-то дурное, но это ненастоящий «я». И тогда я осознал, что это и есть определение греха. «С кем себе самому изменял?», как пелось в одной советской песне.

Мало себя в чем-то зажать или ограничить — это лишь путь к неврозу. Нужно искать вместе с Богом настоящего себя.

Об этом и напоминает нам канон: «Погребох перваго образа доброту, Спасе, страстьми, юже яко иногда драхму взыскав, обрящи» (пер.: «Засыпал страстями красоту первобытного образа, Спаситель; ее, как некогда драхму (монету. – Прим. ред.), Ты взыщи и найди»). Искать свою красоту, свою ценность в образе царя на монете — это и есть путь, на который указывает нам Канон.

Беседовал Тихон Сысоев

https://foma.ru/kanon-andreya-kritskogo-opyat-o-tom-kakie-myi-plohie.html